Премия Рунета-2020
Россия
Москва
+10°
Boom metrics
Общество2 июля 2020 9:58

"Бедного Гришу убило и винтовку в щепки. Я лежу и плачу": Воспоминания санитарки-снайпера о годах Великой Отечественной войны

Зоя Кузьминична Кетько записала трогательное аудиопослание о своей жизни для внуков и правнуков. И вот, спустя десять лет они решили его опубликовать
Сергей Кетько с матерью.

Сергей Кетько с матерью.

Фото: из архива героя публикации

Эти воспоминания в виде послания внукам и правнукам моя бабушка, Зоя Кузьминична Кетько (Некрутова), записала на диктофон чуть меньше чем за 2 года до своей смерти – в феврале 2010 года. Инициатива была моя, но записывала бабушка самостоятельно, без чьей-либо помощи – ей так, один на один с диктофоном, было комфортней. Получилось более 2-х часов. Эта запись была передана всем внукам и правнукам после ее смерти – в январе 2012 года. И вот спустя 10 лет после обсуждения со своим отцом Кетько Сергеем Михайловичем (сыном бабушки) и внуками я все-таки решился запись перевести на бумагу и сделать публичной. Все остальные мои дружные родственники не будут против.

Посвящаю я свое повествование дорогим моим внукам – Анечке, Юрочке, Мишеньке, Олечке и Улечке, своим правнукам Сашеньке, Никите, Владику, Мишутке, Вероничке, Матвею, Глебу и может быть еще будущим моим правнукам.

Детство

Я жизнь прожила, она была очень разнообразной – были и счастливые дни, были и страшные дни. Много всего пришлось пережить. Мое рождение совпало с Днем Советской Армии – родилась я 23 февраля 1922 года. И вот, сейчас, мне исполняется 88 лет. Кто знает, буду ли я дальше жить или нет, но я бы хотела, чтобы мои внуки и правнуки знали, что я никогда с самого детства не была равнодушной ко всему происходящему.

Детство мое прошло во время становления Советской власти. До этого времени, до Советской власти, наша деревня была заброшенным уголком Алтайского края, а сейчас это большое село Волчиха, большой районный центр. И, вспоминая свое детство, я вспоминаю, как не было электричества, как пряла моя мама. Братик Леня щипал щепочки для освещения, они горели и при их свете мама пряла. Оттуда и песня была «догорай моя лучинушка, догорю с тобой и я».

Я все это видела – как родилась Советская власть, как начали беспокоиться о людях, о народе, который проживал в нищете и глухоте. Наша деревня уже в первые советские годы с каждым днем становилась все лучше и лучше. Начали по одному литру выдавать керосин для ламп (керосиновые лампы для освещения ) – его давали мало, и мы его берегли. Затем стали электричество давать – сначала по 3 часа в сутки, потом все больше и больше. Потом начали радио проводить – всем провели за государственный счет. Все люди воспряли и все поверили в Советскую власть, в народную власть. До 1939 года мы очень бедно жили, были неурожайные годы. Потом в 1939 и позже начались уже хорошие урожаи, всем колхозникам за труд раздавали зерно, и жизнь стала лучше.

Я в 1940 году училась в 9-м классе. В то время не хватало ни медработников, ни учителей. И вот к нам в школу приехали, и давай уговаривать поехать в Рубцовку (город Рубцовск, примерно 90 км от Волчихи ) учиться. И я сама, не окончив 9 классов записалась, чтобы поехать учиться на учительницу. Со мной вместе училась, и мы очень дружили с Раей Русаковой. Она тоже записалась, но только на медсестру, а я на учительницу.

После учебы я учительствовала с 1940 года в Новокормихе, это было 25 км от моего села. Тогда среди учителей был такой клич (призыв) – учить также грамоте родителей учеников. Ведь безграмотные были поголовно, и мы, все учителя, ходили по дворам и обучали грамоте. Такое было у нас задание. Мы понимали, что люди должны быть грамотными, уметь читать и писать, чтобы слушали радио и могли все знать.

Начало войны

1941 год – вдруг объявили, что началась война. В это время я была вместе с мамой на каникулах в Алма-Ате, там у меня жила сестра Мария. В тот день, а это было воскресенье, мы с ней были в парке. И вдруг люди собрались около радио, все скучились. Мы тоже подошли и услышали, что началась война. Люди все как-то сразу поникли и молча разошлись из парка. Мы тоже ушли и сразу с мамой уехали домой на Алтай. Приехали, а мой брат 1910 года рождения, у которого было трое маленьких детей, ушел на фронт добровольцем – сам написал заявление. Когда я приехала, то брата уже не было, он уже уехал, а вскоре пришло похоронное письмо.

Зоя Кузьминична Кетько на фронте

Зоя Кузьминична Кетько на фронте

Фото: Личный архив

Затем как-то мы с секретарем райкома комсомола зашли в клуб, наш районный дом культуры, а там как раз была медицинская комиссия – девушек, которые окончили санитарные курсы, призывали в армию. Я, значит, давай проситься, чтобы меня приняли, а они говорят, что ты не закончила курсы. Я говорю, что уж как-нибудь сумею перевязать и вытащить (раненого) и прямо чуть не плакала. Ладно, говорят, пиши заявление. Так я написала заявление, что хочу на фронт. А на завтра уже надо было ехать. И вот выхожу я из клуба, а меня старшая сестра Катя встречает. Я говорю:

- Катя, я пойду на фронт, я записалась в комиссии.

А она мне:

- Да ты что с ума сошла? Ты что делаешь? У брата дети остались, надо же как-то их поднимать…

Я говорю:

- Нет уж! Ты же коммунист и ты говоришь, что я с ума сошла? Весь народ сейчас, весь наш советский народ с ума сошел? Это так ты считаешь?

Ладно, - говорит она, - Маме скажем, что ты на завод едешь, как бы работать.

Договорились мы с ней.

В тот день я к Рае Русаковой пришла, она уже была медсестрой, и я не могла от нее отстать. Пошли к ней, у нее баню мама истопила. С нами в бане оказались две девушки, которые прибыли по ранению и снова должны были ехать на фронт. Они нам рассказывали, как были ранены. Ну, я думаю, что не всех же убивают и я, наверное, тоже в этом числе буду.

На второй день нас довезли до станции Бурла Алтайского края (примерно 270 км от Волчихи) и распределили. Вышел полковник и говорит: «Вот девочки, вы обратите внимание, что такое передний край. На передний край пойдут те, которые будут вытаскивать раненых, эти девочки будут при ротах. Другие девочки будут при полку, где будет более-менее большая медсанчасть. Кто, значит, хочет быть при роте?»

Я, Рая и еще несколько девочек выскочили вперед. Так мы распределились и оказались с Раей вместе.

Потом поехали со станции Бурла до Ярославской области, а затем марш-броски пешком по 50 км в сутки. Привалы были небольшие по 30-40 минут. Около Солнечногорска рядом с Москвой (примерно 60 км от центра Москвы), который был только освобожден, мы должны были менять пехоту бывшую в бою. Они из боя выходили раненые, тяжело на них смотреть были, это что-то… В бой мы еще не вступали.

Первый бой. Санитарка

Первый бой мы приняли за станцию Карманово Смоленской области. Это было ужасно! Сама станция Карманово — это открытое место, а раненых мы вытаскивали в лес. Такая атмосфера была… Воздух, жара, август месяц, крови было много. Эта кровь испарялась и в горле так першило этой кровью, этим воздухом, что просто невозможно было. И вот в это время я притащила раненого. Были такие лямки, раненого зацепляешь за эту лямку и тащишь еле-еле. Кто-то, если может, помогает и двигает ногами, а некоторые тяжелораненые - нет. Вытащила я одного, а меня тошнить стало от такого воздуха. Раненый мне говорит: «Знаешь дочка, у меня здесь кисет, заверни мне папироску, дай мне и закури сама. И тебе легче будет от этого, не будет так тошнить».

И вот он мне первый раз дал эту папироску (бабушка курила с фронта до 70 лет только папиросы, потом одномоментно бросила - МК). Я песню так часто слушаю «помню я пехоту и вторую роту и тебя за то, что дал мне закурить». И правда, мне стало легче, и я дальше стала выносить раненых.

Потом, помню, мы стояли за Субботино (была деревня рядом с Карманово Смоленской области и рекой Гжать). Кухня пришла к нам в лес, а в нее попал снаряд, лошадь убило, и вся лапша на деревьях оказалась, а мы бедные остались полуголодными.

В боях за Субботино мне пришлось вытаскивать раненого комиссара полка Носенко Емельяна Ивановича. Он был очень порядочный, вежливый, хорошо, с каким-то уважением относился к девочкам, следил чтобы никто не обижал и не оскорблял. И мне пришлось его вытаскивать, когда его ранило – осколок снаряда попал в ногу и ягодицу. Потом он писал мне благодарные письма, фотокарточку подарил. Он был украинец и после войны жил на Украине.

Итак, мы взяли Субботино и встали в оборону. Траншеи копали, а народу было мало, солдат-то, охранять было некому. Ну и немцев хорошо потрепали, так что и у немцев, и у нас народу не было. А ставить на пост было некого, поэтому на посты в траншеи ставили девчонок. И вот стою я как-то, значит на посту, и думаю – тут, передо мной враг, а там дальше за мной моя Родина, там Москва, там Алтай. А я стою и охраняю их. Это такие девчоночьи мысли раскатились. А что? И правда, так оно и было.

Бабушка и дедушка после войны

Бабушка и дедушка после войны

Фото: Личный архив

Снайпер

Потом пришло пополнение и начали проводить стрельбы для того, чтобы узнать, как кто стреляет и подучить, чтобы пули шли ни куда попало, а в цель. По итогам стрельб оказалось, что я самый лучший стрелок и меня командир полка перевел в снайперы. Кстати, и командир полка, и командир нашего батальона Каплун были евреи – и они очень и даже очень хорошо воевали, а всякие анекдоты про них - это глупость.

Вручили мне снайперскую винтовку, обучили, как ей пользоваться. Мы же на стрельбах стреляли из обыкновенной винтовки, а эта снайперская, и уж очень мне понравилась. Когда мы стояли в обороне, я в маскхалате рано перед утром, чтобы не заметили, вылазила на нейтральную полосу. Вылезу и лежу там до рассвета, потом где заметишь движение какое – стреляешь.

Однажды такой случай был. Шла я по траншее в роту чтобы доложить о своем прибытии, а на нейтральной территории подбитый танк был и вдруг вижу к этому танку гуськом пробираются немцы. Ну, думаю, наверняка они что-то затеяли и их надо остановить. Я значит приготовилась, положила винтовочку свою на бруствер и давай их… Первый выстрел сделала в первого конечно, они в замешательстве остановились, туда-сюда и давай вытаскивать того, в кого я стреляла. Потом залегли. Лежали, лежали, потом давай броски делать (перебежки). Я тогда в следующего, они его потащили… Я не знаю скольких я убила или ранила – неизвестно.

Я всегда говорила, что не буду указывать, убила я или не убила (бабушка никогда не говорила скольких врагов она убила на войне) – самое главное вывела из строя. Вот это главное.

Потом они прекратили движение, я, значит, села на корточки в траншее. Одна, никого нет, потому что это был стык двух рот и на стыке никого не было, закурила и сижу. Подбегает ко мне офицер:

- Это ты стреляла?

- Я стреляла. А что разве нельзя было?

Он говорит:

- Пойдем, там в роте командир дивизии, он тебя приглашает.

Я говорю:

- Нет, подожду, когда прекратится это безобразие и тогда пойдем.

Он присел со мной, тоже закурил. Потом, когда немцы оставили свои попытки пробраться к подбитому танку, мы пошли.

Прихожу, докладываю командиру дивизии. А командиром был Моисеевский (Александр Гаврилович, командир 312-й стрелковой дивизии) – это была моя первая встреча с ним, он говорит:

- Так что ты там творила?

А я говорю:

- На мушку, да на мушку немцев.

Я, говорит, видел в бинокль, как ты там их шерстила. Молодец. Вытаскивает «Казбек» (папиросы), говорит:

- Ты ж, наверное, куришь?

Все ж там курили. Я говорю – да…аа.. так это протяжненько. А он говорит:

- Вот губы я бы тебе за это оборвал, но это в мирное время. Ну, уж за такую работу я дарю тебе эту пачку папирос.

Мы-то махорку курили.

Посидели, поговорили.

«Я, - говорит, - тут пока по траншее шел спрашивал у каждого как стреляете вы? А они отвечают: да стреляем, но у нас Зойка каждый раз как пробегает по траншее так изо всех видов оружия постреляет, она не может не стрелять. Вот теперь я увидел эту Зойку».

Вот такой была первая встреча с командиром дивизии.

Фронтовые будни

Обычно шапку я носила на макушке. Прихожу, как-то, докладываю командиру батальона, как прошел день, а он говорит:

- Ну-ка сними шапку.

Я сняла, а оказывается, в моей шапке звездочка пробита. Он говорит:

- Как же так? Звездочка пробита, а голова цела?

И посоветовал надевать шапку задом наперед, чтобы звездочка была сзади.

Однажды, как обычно, я пришла в траншею. У меня был там пулеметчик знакомый Коля, он вечно что-нибудь рассказывал про свою девушку Валю, письма показывал. Как подружка мне был. И вот, говорит он, дай мне хоть раз пострелять из винтовки (снайперской), а сама у пулемета постой. Я дала ему винтовку… А потом приносят моего Колю – ему снайпер немецкий в горло попал. Ни речи у него не было, ни движения. Его потащили в тыл. Что с ним было дальше я не знаю. Такое дело нехорошее у нас получилось… Мне было жалко, плакала я. Зачем, думаю, дурочка дала ему винтовку? Он же не обучен был. Наверное, высунулся здорово, вот его и ранили. А тут надо знать, как и что.

Нас готовили. Например, мы знали, что если танки идут, то нужно стрелять бронебойными патронами в щель, где башня движется.

Обстрелянная я была – сначала в звездочку, а потом как-то ночью пуля попала по касательной в ногу. Ну, думаю, раз уж с ног до головы обстрелянная уже, значит, будет следующая в живот. Так и получилось потом…

Летом (1943 год) меня послали на сборы снайперов при дивизии. У меня всегда все было на отлично, и был еще один отличник – нас с ним сфотографировали для армейской газеты. Эту фотографию и многие другие, а также газетные статьи, я все высылала в Волчиху домой сестре Кате, а она все это в райком комсомола относила и мне на память ничего не осталось. Но я не жалею.

Когда я была на сборах, к нам туда прибыл командир дивизии. Увидел меня и говорит:

- Снайпер то знакомый. Ну как мазила? Поди мажешь, да мажешь?

Командир наш отвечает ему:

- Да нет, вроде бы в цель, да в цель все.

Он (командир дивизии) говорит: -

- Давай попробуем.

Достал портсигар свой, отнес его далеко, вернулся и мне:

– Давай посмотрим, как ты.

Думаю, жалко конечно, но надо бы попасть. Попала я правда в правый угол, но попала все-таки. Он пошел, принес его и говорит:

- Ну что ж ты сделала – вещь испортила, мне теперь как им пользоваться? На память тебе как курящему человеку дарю.

Подарил мне этот портсигар. Но потом, когда я раненая была, даже тяжело вспоминать, как это было… у меня портсигар этот из кармана выпал, и его кто-то прихватил - нечестный человек конечно. Вот такая была вторая встреча с командиром дивизии.

Разные люди

Наш командир полка был ранен и ему на замену прибыл новый, которого я в жизни никогда не забуду – столько он сволочь мне крови попортил.

Этот командир полка Т. (фамилию решил не указывать осознанно) приглашал к себе девчонок и как-то вызвал меня. Отобрал винтовку и попытался заставить ходить в юбке, а не в штанах.

- Чтобы была в юбке и нечего в штанах ходить. Ты девчонка, что в штанах?

А мне как лазить то? Задницей сверкать? Мы все в штанах были, кто на переднем крае. А в юбках только те, кто перевязывает (в санитарном батальоне ). В общем, поругалась я с ним, но он отобрал винтовку. Мне обидно, я плакать, а толку никакого.

Одна (девушка, которая согласилась на предложение командира полка Т.) потом, в конце концов, нашлась, которая до сих пор носит мои три медали «За Отвагу». Ну, Бог ей судья.

Я тогда написала командиру дивизии письмо, раз уж с ним знакома была. Вы, извините, пишу не как солдат, а пишу я, как девушка, защищая свои права.

Вызывает командир (дивизии) меня и Т.

А это было зимой, на санях ехали мы. Приглашает к себе:

- Ну, садись, рассказывай в чем дело, что такое?

А я говорю вот так и так. Потому что это нехорошо и непорядочно. На его (командира полка Т.) предложения я наплевала, но винтовку прошу вернуть.

Он говорит:

- Может, я вас переведу в другой полк?

Я говорю, что от этого командира ушла бы в любой (полк ), но ведь в моем люди, солдаты, мы с ними бои такие прошли страшные. Я как бы сроднилась со своим полком.

Он говорит:

- Ну, ты права. Иди к моей жене на кухню. А сам командира полка вызвал к себе.

Меня его жена встретила. Такая, симпатичная, в звании капитана. Подала мне котлеты. До этого я никогда не ела котлет – у нас либо пельмени делали в Сибири, либо так мясо жарили, а котлет не делали. Я наелась. Что в пехоте то мы ели, господи… пшенка с картошкой мороженой, сухари. Но мы не жаловались. Лишь бы сыт был. Потом, когда она (жена командира дивизии) провожала меня, то подарила две шоколадные плитки.

Всю обратную дорогу с этим командиром Т. ехали молча.

Потом, когда я пришла в расположение батальона, девчонки уже спали, я их подняла, говорю: «Девки, давайте делить шоколадки». Разделили на всех. Нас было всего 8 человек. И я им все рассказала. Немного погодя заскакивает вестовой солдатик и говорит: тебя командир полка вызывает. Ну, думаю, что-то будет.

Прихожу. Он сидит за столом в «дупель» пьяный, глаза у него дикие. Он говорит:

- Ах! ты жаловаться? Кто здесь командир полка?

Я говорю: вы к нашему сожалению. Он вытаскивает пистолет и на стол передо мной. Думаю, господи, неужели я так позорно погибну, черт возьми! Я прям перетрусила.

Но тут мимо проходил политрук нашего батальона Заболотный Михаил Иванович, он беспокоился, и как чувствовал. Увидел в окно, а в землянках окно около земли и все видно, что командир полка пистолет положил на стол, забежал в землянку, схватил этот пистолет и на него. Позвал вестового и дежурного, взяли, связали и уложили его (командира полка), а мне сказали: уходи.

Кстати, он (М.И.Заболотный) мне рассказывал, что мы (командование батальона ) уже в 3-й раз подаем представление на тебя к медали «За Отвагу» (представление к награждению), а смотрим что Наташка Ш. (фамилию также осознано не указываю) опять с медалью твоей. Вот такая оказия. Я ему говорю, да что мне медаль, все равно убьют, и никакой медали не увидишь.

А утром (после случая с командиром полка) меня и моих подружек Клаву Кряжеву и Тамару Несину проводили в армейскую прачечную белье стирать. Что ж белье, так белье. Стирать, так стирать. Воевать, так воевать. Привезут белье, а оно во вшах, мы его замочим, вши плавают – ужас, кошмар. Мы потом кипятим и кипятим. Клава у нас была поваром, а мы все стирали. Я была как бы командиром этого подразделения.

Потом приезжали корреспонденты армейские и опять обо мне написали, что я такая-то Зоя Некрутова, командую прачечной, и самое лучшее белье в нашей 5-й армии. Газету прочитал командир дивизии и послал своего адъютанта проверить – это не наш ли там снайпер так хорошо белье стирает. Приехал, проверил. Он же меня знал. Я, говорит, ничего сейчас не могу сделать, это командир решать будет. На второй день прибыло распоряжение нас вернуть в полк. Мы прибыли, но винтовку мне еще не вернули.

Мы пошли в бой. Я помню, как мы шли. То какая-то лощина длинная, то опять бугор, то потом яма. Дорога – такой большак. И вот мы уже к деревне подходить – выскакивает мальчик маленький, господи и зачем он это делал, и кричит «немцы, немцы здесь» и тут его немцы то убили, гады. Потом слышу, аэросани. Я побежала туда, вижу в них командир дивизии. Аэросани приостановились. Опять, говорит, этот снайпер. Что такое?

Немцы говорю в этой деревне, Вы бы сейчас въехали прямо на аэросанях туда.

Мы в лощине присели. Он говорит:

- Давай закуривай.

Спрашивает:

- Как дела?

Я говорю: винтовку то мне так и не отдали. Ну ладно говорит, все будет в порядке. Так я его видела в последний раз.

Он умер после войны в Москве. Мы с его женой потом виделись, были у него на могиле. Сфотографировались, фотография у меня есть. Жалко, что я его не застала живым. Вспомнить было чего.

Ранение

Это уже было наступление на Смоленск. Подтянули и артиллерию, и «Катюши» (системы полевой реактивной артиллерии БМ-13) привезли. Мы стояли на опушке леса, а немцы были на голом месте в поле. Мы готовились, и они готовились. И когда мы взяли их укрепления, увидели, что у них 9 эшелонов было траншей.

Это было 6 августа (1943 года). Мне, конечно, вернули винтовку. Командира полка Т. уже давным-давно не было, и у нас теперь был хороший командир полка Коростелев, ему, наверное, лет 50 было, седой был. Он нас, а мы, все разведчики и снайпера, были при командовании, в землянку собрал, задание всем раздал – кому, при каком батальоне и роте быть. Потом вдруг, не помню уже точно, часов в 5-6 утра наша артиллерия как начала бить, как начала. Мы рты поразинули, чтобы перепонки не лопнули. Потом вышли из землянки – такой гул и вдруг тишина, такая тишина и «Интернационал» как грянет и по коже мурашки. И пошли мы в бой.

Доходим до укреплений немецких, а в 1-м эшелоне (траншей) их уже нет, 2-й эшелон – их нет, они уже отступили. А потом они нас обстреляли и взяли в котел (окружили). В то время мы работали в паре с Гришей Лупаревым, с которым вдвоем были отличниками на сборах снайперов. 8 августа нам задание дали подавить пулеметную точку, которая не давала пехоте поднять головы. Мы с Гришей полезли – он вперед пролезет, потом мне махнет рукой, и я лезу. Потом небольшой снаряд, скорее всего мина, и бедного Гришу (убило) и винтовку в щепки. Я лежу и плачу. Как же жалко мне, во-первых, Гришу было, а потом как же я думаю одна останусь. Пехоты то не было ни сзади, ни впереди. Мы уже далеко ушли. Вдруг догоняет офицер в такой накидке и с ним четыре человека. Кто они? Разведчики или кто, не знаю.

- Ты что? – говорит он. Я говорю, что моего напарника убило. Он говорит:

- Тогда держись нас, с нами пойдешь, ты нам нужна будешь.

Местность была нехорошая, голая. Мы сейчас, говорит, до тех кустиков доползем, я махну тебе рукой, и ты ползи к нам. Они прошли, он махнул рукой, я привстала, а чехольчик, который на оптике был (специальным чехлом закрывали оптический прицел, чтобы он не демаскировал снайпера) сполз, когда я лезла, и немецкий снайпер меня заметил. Нас всегда так учили – где что-то блеснёт, то и стреляй. Так-то я в маскхалате была, а день солнечный - 8 августа. Он (немецкий снайпер) мне в оптику то метился и сантиметра 3-4 (от оптического прицела) и в живот - пуля прошла насквозь и потекла у меня кровь в сапог. Я, конечно, упала, полный сапог крови. Приполз этот офицер, расстелил свою накидку, закатил меня на нее и ползком вытащил меня к связисту. Давай, говорит, срочно чтобы забрали раненую, а сам обратно туда. И я до сих пор не знаю, кто меня спас, как его имя и фамилия. Но ведь не думаешь ни о чем, когда идешь на смерть.

Вдруг прибегают мои подружки. Они всегда на передний край ко мне прибегали – белье возьмут, мне чистое принесут, сами постирают, обменяют. А в этот раз они прибежали уже за мной – Маша Саблина и Валя Быкова. Они меня принесли к врачу.

Врач говорит, вы снимите с нее сапожки, все равно она жить не будет. Ой….

Я говорю:

- Сапожки снимите, а жить я все равно буду.

Девчонки на нее (врача) закричали. Сняли сапоги, положили меня в машину. Я теряла несколько раз сознание (пока ехали). Дорога шла в лесу и макушки деревьев точно, как в фильме «Летят журавли» сходятся, сходятся…. Привезли. Я опять потеряла сознание, уже на полу на носилках. Потом опять они очухали (привели в сознание) меня, на стол положили, живот смазали весь йодом. Я смотрю и говорю:

- Кто ж мне будет делать операцию? Я, говорит, буду делать, а сам руки моет.

Я говорю:

- На совесть сделаешь - на свадьбу приглашу.

Одна врач из нашего полка там была, она говорит:

- Ну, я ее знаю, она шутить будет хоть когда - умирать будет, но шутить будет.

Сделали мне операцию – разрезали, кишки вытащили в тазик, промыли, полость живота помыли. Кишечник в восьми местах был порван, они зашили, сложили обратно и зашили живот.

Ночью оказалось, что я без пульса была. Операционная то была в лесу в палатке и тут уже если без пульса, то вытаскивают в такую палатку, где умершие. На следующий день похоронный отряд стал забирать умерших хоронить, а я не застыла. Они пошли, доложили об этом. Меня обратно давай очухали.

А когда я была в этой палатке (для умерших) мертва вроде, прибегали Маша Саблина с Валей Быковой. Им сказали, что я умерла. Они поплакали и тут же на пеньке написали маме моей домой письмо, что мы отомстим за нее. А я очухалась.

Потом лежала. Нас было 9 человек «животников» (раненых в живот), все мужики кроме меня. Из девяти только четверо остались в живых. Остальные поумирали. Одного я помню – Витя, его кровать рядом со мной была. У него ранение было не пулевое, а порвало (осколком) живот, и он кишки свои собрал в гимнастерку и принес в пункт медицинский. Живот был только порван, а кишки нет. Нам сказали в туалет первый раз сходите, значит живы будете. Этот Витя, он москвич был, спрашивал:

- Зоя ну как у тебя? Ты сходила по большому?

Я говорю:

- Нет.

- И я нет.

А потом уже шутить начал. Вот говорит нам бы встретиться с тобой где-нибудь на танцах, и я бы первым вопросом тебя спросил: «Что мол, ходила?». Вот такие шуточки были.

Госпиталь

Вывезли нас на подвесных носилках в машине на какую-то станцию. Вытащили и меня спрашивают:

- Где ваши вещи?

Я говорю:

– Я без вещей.

Один раненый услышал мой голос, а я его вытаскивала раньше сильно раненого. Он как закричит: «Зоя! Сестра несите ее и поставьте рядом со мной». Это говорит: «моя спасительница». У него тяжелое ранение было. Я хоть тогда и с винтовкой была и нельзя было мне, надо было идти дальше, но как человека раненого бросишь. Я перевязала его, вытащила до пункта связи.

Привезли нас в Иваново. Тяжелым больным сказали: вы лежите, за вами придем. Что думаю лежать? В кальсонах, рубашке, я встала и пошла. Меня потеряли. А я шпарю по перрону согнувшись, потому что швы то не были еще сняты. Меня догнали, завернули в одеяло. Женщин много встречало раненых и кому пирожок дают, кому что. Сестра кричит: - ей нельзя никаких пирожков. Вот так люди встречали раненых в Иваново.

А потом в госпитале в Иваново лежала. Захотелось на базар смыться, никак не хотелось жить спокойно. Мы с литовкой Даной перелезли через забор. Пайки хлеба мы не съели, оставили, а там (на рынке) обменяли на морковку и репку, и обратно через забор. А начмед (начальник медицинской службы госпиталя) нас поймал, говорит, что вот если бы швы были у тебя сняты, мы бы тебя посадили на гауптвахту.

А морковку съели, а оказывается нельзя было. Я съела, а потом мне плохо стало. Марья Николаевна наша палатный врач дежурила как раз, это мне просто везло на людей. Я ночью на четвереньках выползла, все спали. А через одну палату перевязочная была. Марья Николаевна давай срочно звонить знакомой – профессору-хирургу Елене Ивановне, она ее попросила, и та срочно приехала. А я катаюсь на полу, мне все хуже. Она (Елена Ивановна) говорит: «срочно ее в операционную». Очень долго была операция, добавляли наркоз. После операции я думала, что, наверное, конец. Я в самом тяжелом состоянии была после этой операции. Ничего не ела. На третий день уже Марья Николаевна не пошла домой, сидела у моей кровати и держала за руки. Потом уже сказала, что синеют под ногтями пальцы. Она плачет, девчонки плачут. И вдруг я прошептала «хочу киселя». Одна из сестер госпиталя поехала домой, у нее была смородина сушеная, сварила кисель, привезла мне, я выпила стакан и вот этим я спаслась. Сразу прекратилась рвота и состояние улучшилось.

Потом Елена Ивановна мне объявляет, что я тебе инвалидность отстояла – мужчинам мы не делаем инвалидность, но женщины должны рожать, а тебе уже нельзя будет рожать. Я тогда ни о чем не думала. Я уже привыкла к своему состоянию жизни и смерти.

Возвращение домой

У нас в деревне хирургии не было, поэтому я доехала до Рубцовки, там сходила на перевязку, а потом женщина, которая возила почту с Рубцовки до Волчихи, довезла меня домой. А это 90 километров. Холодно, был ноябрь месяц (1943 год). Она меня в тулуп завернула и довезла. Подъезжаем к дому – Господи, родная моя Волчиха. Я бы уже никогда в жизни не могла подумать, что я могу вернуться живой.

Прибыла в Волчиху, а сидеть ни на чем уже не могу – ни на стуле, ни на чем. Мы же на полу сидели все время – то в траншее, то в землянке. И я настолько привыкла, что после того как мама покормила меня, села около кровати на полу и сижу. И закурила.

Приходит мой отец. А я в погонах, переодеть нечего, я в своем письме домой написала, чтобы все мое носили и не жалели. Жива буду – наживу. Так и получилось. Отец зашел:

- Служивенький откуда ты?

Он думал, что солдатик какой-то. Я же худенькая. А мама заплакала:

- Да это же дочка. Обнялись. Встреча прошла.

Потом начали ко мне (приходить) то ребята из детдома, то пионеры, то комсомольцы. Всем интересно. Все меня любили. Я была счастлива этим.

Затем меня в райком комсомола 2-м секретарем устроили. Я начала работать. Ездила по колхозам, по деревням. Еще же война шла, надо ребят как-то настраивать. Была молодежь ответственная. Как-то чувствовали, что надо все делать, чтобы скорее Победа была. Добивались Победы все – от малого до старого.

Я, будучи секретарем райкома комсомола, передвигала флажки на карте после последних известий по радио. Это, значит, мы идем вперед. Скоро, думаю, и до границы дойдет. Я не могу, я переживаю, я страшно переживаю, как без меня. Всю жизнь вот такая. Все мне надо впереди, все мне надо что-то большее сделать, чем я могу. Взяла и написала командующему Сибирским военным округом письмо: «Я сержант в отставке хочу опять на фронт». О том, что я инвалид конечно не писала. Присылают телеграмму от командующего – меня (направить) в Воронежскую школу радистов города Новосибирска. Военком меня вызвал. Что ж ты делаешь, говорит. Как мы тебя призовем, если ты инвалид войны. Я говорю:

– Ну что хотите, то и делайте. Отдайте мне телеграмму, и я поеду сама.

Мы, говорит, должны направление тебе дать. Это же телеграмма не лично тебе, а военкомату – направить такую-то в школу.

Председателем комиссии, которая дает инвалидность, была очень хорошая знакомая. Я говорю, что все равно убегу, снимайте с меня эту дурацкую инвалидность.

- У тебя же еще раны не зажили, течет, а ты…

И я вот с такими ранами опять уехала.

Радистка. Опять на фронт

Я и в школе радистов отличницей стала. После войны, когда уже замужем была, Миша (муж бабушки и мой дед Михаил Никитович Кетько) поехал в казармы на совещание, я с ним поехала и нашла свое училище, где училась. Гляжу, моя фотография висит в этом училище. Наши отличники – участники войны. И моя фотография. Я так была довольна, так рада была, что меня не забыли даже здесь.

Полгода проучилась. Всех отличников школы отправили в Мытищинскую школу радистов старшин (Московская школа старшин-радиоспециалистов, располагалась в Мытищах). Я говорю, там училась полгода и тут еще учиться? Нет, я не хочу. Я хочу на фронт. Я не для этого заявление писала, чтобы меня в какое-то училище определили. Я специально на уроках спала, никому не подчинялась, хулиганила. Со мной мучились, мучились, и потом уже когда прощаться начали, начальник штаба, такой хороший дядька, говорит:

- А мы ж тебя хотели забросить в тыл врага, а ты отказалась.

Откуда, я говорю, знала. Так бы и сказали. (Бабушка рассказывала моему отцу, своему сыну, что не хотела быть радисткой, заброшенной в тыл, так как ей говорили, что можно легко в плен попасть, а это позор большой)

Получила я распределение в 6-й артиллерийский корпус прорыва резерва Главного командования начальником радиостанции, потому что я уже была коммунистом – это произошло (вступила в партию) в 1943 году в пехоте, когда была снайпером.

Командиром корпуса был генерал-лейтенант Рожанович Петр Михайлович. Стала работать на радиостанции. На нее все большое начальство приходило. Мы обычно ключом работали, когда что-то надо передать, но можно было и по микрофону. Нас было четверо – я и еще радист, шофер и радиотехник. Когда стояли в Минске, то достали досок и сделали на полуторке домик такой крытый. Радиостанция была закрыта. Потом, когда все посмотрели, как мы радиостанцию свою сделали, то уже в Польше в городе Лодзь, где была мебельная фабрика, всем радиостанциям такие домики сделали. Туда лесенка, а внутри по бокам были два шкафчика. Так мы и ехали, теперь то мы пешком не ходили. Сейчас уже и забыла, как звали моего шофера – пожилой такой дяденька.

Часто на радиостанцию приходил Василий Иванович Казаков, член Военного совета (заместитель командующего войсками, командующий артиллерией 1-го Белорусского фронта). Забавный дедушка, седенький такой и приятный очень. А у меня петушок был такой декоративный, маленький. И когда я работала ключом, он садился ко мне на плечо и слушал, как я долблю, прислушивался, думал, что это курочки. И вот Василий Иванович приходит, петушок залазит к нему. А я, когда кто-то говорит на радиостанции, выходила. И этот петушок ему накакал на плечо. Мне пришлось чистить. Он мне часто вспоминал петушка этого.

Берлин. Победа!

Когда Берлин брали, это что-то было... Есть такая радиостанция маленькая 6-ПК (или РКР - носимая радиостанция малой мощности, работавшая на промежуточных и коротких волнах), называли ее «ПК трет бока». Носили ее за плечами как рюкзачок. Нас с радиотехником послали на какой-то собор напротив Рейхстага – он как раз был виден из окон (для корректировки огня корпуса ). Это уже 1-го мая было. А 2-го мая они (немцы) уже вылазить стали. Корректировщик орудий давал приказания, а я настраивала радиостанцию и передавала координаты. Потом тишина такая и вдруг объявляют: выходите. Мы в окна смотрели как выходили из Рейхстага все.

А потом уже наши все как давай расписываться на этом Рейхстаге. Я ругаюсь на них. Говорю, как вам не стыдно, вы свое бескультурье здесь показываете. Да вы что делаете? А оказывается все это в историю вошло. А я-то на них ругалась.

Война кончилась. На банкете меня пригласил на танец Георгий Константинович Жуков. Это было что-то… Так прекрасно танцевал. (Эту историю бабушка более подробно описала в своих воспоминаниях «Мой ослепительный миг», которые издал в сборнике «По повестке и по призыву» Ю.Мухин в 2005 году. Книга, подписанная бабушкой, хранится у нас в семье).

Вот так, пожалуй, и закончилась война.

После войны. Напутствие

Потом я прибыла в Волчиху, познакомилась с вашим дедом и прадедом Мишей.

Меня вызвали в крайком комсомола в город Барнаул, и я стала работать. А мой Миша, дедушка ваш, служил в Новосибирске, ко мне ездил на свидания по выходным. В субботу приедет, в воскресенье уедет. Потом он приехал на Новый год. Встретили в крайкоме комсомола, а 1-го января, когда все пришли к нам домой, он объявил, что мы женимся. 4-го января пошли и расписались.

Потом сыночек родился 4-хкилограммовый (26 января 1947 года). Я никогда не обращалась к врачам. Если бы обратилась, то у меня сразу бы удалили ребенка, потому что мне нельзя было рожать (после тяжелого ранения в живот). Но я мужественно перенесла это. Родилась дочка, меньше уже была на 300 грамм (3,7 кг, 8 июня 1949 года ). И я такая счастливая, что у меня такие дети хорошие, и теперь я такая счастливая, что внуки хорошие, что правнуки хорошие.

И дай Бог вам счастья, дай Бог вам здоровья и дай Бог вам много жить. Я прожила 88 лет, но ведь я столько пережила, целый год я под пулями, ранение такое страшное, да уже и умирала. Потому что у меня характер такой. Я никогда в жизни не была равнодушной ни к чему.